В варшавском Доме встреч с историей открыта впечатляющая ретроспектива крупного фоторепортера эпохи ПНР Ромуальда Бронярека (1931–2013). Ее название, Przy Okazji, с польского переводится не только как “при случае”, но и как “кстати”, и обе версии в данном случае оказываются как нельзя кстати. Долгое время ассоциируемый исключительно с “заказухой” пропагандистского журнала Przyjaźń (“Дружба”), издававшегося Обществом польско-советской дружбы, Бронярек действительно бессменно проработал 35 лет штатным фотокором этого издания. Но параллельно официальным редакционным заданиям, при случае и кстати умудрялся он создавать поразительные по артистическим достоинствам фотоснимки, обеспечившие – пусть и с запозданием – их автору репутацию одного из самых рафинированных и вдумчивых хроникеров ушедшей эпохи.
Выходившая в 1946–1990 гг. “Пшиязнь” была одним из флагманов обязательного для “братских” стран инфообмена, предполагавшего широкую доступность советской прессы в ПНР, а польской – в СССР. Конечно, на деле это соглашение соблюдалась лишь номинально: скажем, либерально-прозападный, публиковавший авторов-эмигрантов и шатко балансировавший на грани дозволенного цензурой объемистый “Тыгодник Повшехны” в СССР купить было невозможно. Зато пересыпанные солью и перцем польского юмора, нередко рискованного, еженедельники “Пшекруй” или “Шпильки” – без особого труда. Требовалось лишь успеть: с советских прилавков оба сметались во мгновение ока. Еще бы: ориентированность на внутрипольскую аудиторию обеспечивала этим изданиям в глазах читателей из СССР оправданную репутацию источников сравнительного свободомыслия. Да и похохотать в них было над чем.
Ведь репутация польского “барака” как самого веселого во всем соцлагере ни для кого в СССР не была секретом.
На этом фоне “Пшиязнь” выглядела куда как скромно. В Польше никто, кроме цензоров да еще школьников, принужденных готовиться к обязательным “урокам дружбы”, ее не читал, справедливо полагая чем-то средним между индульгенцией и “данью орде”. Не слишком покупали ее и в Москве и Ленинграде, где некоторые интеллигенты в 60-е и 70-е (вспомним того же Бродского) специально осваивали польский, чтобы расширить свой доступ к свободному слову. Зато в западных областях Беларуси, а также в Вильнюсе и окрестностях, где для многих этот язык оставался если не первым, то вторым, у журнала была устойчивая аудитория, ценившая любую информацию из страны, с которой их семьи многое связывало. Некоторые мои белорусские сверстники именно по “Пшиязни”, регулярно приносимой родителями из киоска, учились писать по-польски.
Тем более что рассказывал журнал не только об ударных стройках, торжественных запусках очередных шахт и трубопроводов и помпезно обставленных визитах коммунистических бонз из стран Варшавского договора. Из него удавалось кое-что узнать и о новинках польского кино, и о последних выставках, и о тенденциях польской моды – словом, обо всем, что из СССР виделось если и не абсолютно “западным”, то безусловно авангардным. И хотя культурным мейнстримом в ПНР был тот же соцреализм, на его обочинах совершенно легально существовали и развивались иные течения, в СССР, говоря мягко, не приветствуемые.
Да и не одно лишь живое искусство обитало на тех обочинах. Туда же фактически оказалась вытеснена и реальная каждодневность польского народа, десятилетиями расчищавшего руины II Мировой войны и что было сил старавшегося не растерять себя в навязанной ему новой реальности.
Именно эта каждодневность соседней страны и ее рядовых граждан (действительно ли у них все так же, как у нас? А может чуть-чуть получше?) особенно волновала советских читателей, торопливо пролистывавших нудноватые “ключевые” материалы, которыми и без того были сыты. Не ради последних ли страниц “Пшиязни” покупали они этот журнал?
И ровно она же составляла главный фокус внимания бессменного фотокора “Пшиязни”. Метко ухваченные за кулисами либо на задних планах официальных речей, парадов, конкурсов, приемов и банкетов образы повседневности со всеми ее заботами, тяготами, страхами и надеждами, в трагикомичной абсурдности настоящего и упрямой вере в лучшее будущее, емко формулируемой старой польской приговоркой “Как-нибудь оно станется!” – именно эти образы с неутомимостью подвижника фиксировал Ромуальд Бронярек, вполне отдавая себе отчет в невозможности их опубликовать.
Но именно они были его “ворованным воздухом”, и неудивительно, что в итоге составили решительное большинство в обширном авторском наследии Бронярека, насчитывающем свыше 80 000 кадров.
Ясно, что работать порой бывало непросто. С фасада все выглядело куда как благополучно: лоснящаяся черная “волга”, редакционный шофер, фуршеты в посольствах, вечера на премьерах и гала-концертах и частые командировки за границу. Не беда, что только в “дружественные” страны, ведь и там хватало интересного материала. Увы, не всегда такого доступного, как могло показаться.
Много лет спустя вспоминая о своих поездках в СССР и, в частности, о посещении казахской Караганды, где в 1950-е годы на шахтах еще работало множество ссыльных поляков, спешивших поведать свои грустные истории нежданно встреченному соотечественнику, Бронярек с горечью признавался, что ничего по-настоящему интересного из тех поездок привезти не мог. “За мной следили. Если попадалась какая-нибудь юрта, какие-то детишки, настоящая жизнь, то тот (сопровождавший), что был поближе, говорил: ”Ну не надо (туда) смотреть. Какие у нас здания, заводы – вот это надо снимать, а не какие-то там юрты!” Без провожатых иностранному корреспонденту, пусть и работавшему на “проверенное” издание “братской” страны, в СССР не давали ступить и шагу.
Впрочем, и сам Бронярек на фоне иных своих коллег особой отвагой не отличался (что впоследствии признавал), и этим, скорее всего, объясняется его вполне безоблачная карьера в “Пшиязни”. Ясно, что, в отличие от СССР, дома в Польше едва ли кто-то всерьез шпионил за фотокором столь благонадежного журнала: работой агенты госбезопасности и так были завалены поверх головы. При этом обладатели корреспондентских “ксив” могли рассчитывать на известные привилегии даже в условиях куда более свирепых режимов, чем польский. В странах тогдашнего Варшавского договора они, как правило, без особых препятствий могли попасть во многие места, куда прочим гражданам путь был заказан, исключая разве что засекреченные оборонные объекты. Чтобы детально задокументировать уничтожение Бухареста “гением Карпат”, молодому архитектору Андрею Панделе пришлось подделать “ксиву” фотокора невинной спортивной газеты – и затем скрупулезно снимать один за другим исчезавшие исторические кварталы. Конечно, мероприятие было рискованным, однако любому простому смертному, замеченному за таким занятием, гарантировался срок до шести лет “за очернение социалистической действительности”. Не обладавшим фотокорской “ксивой” в Румынии эпохи Чаушеску было опасно “щелкнуть” даже банальную очередь в булочную. И хотя в Польше до такого безумия не доходило ни в какие времена, статус фотокора был ощутимым социальным авансом, и его утрата для Ромуальда Бронярека, с детства мечтавшего стать пресс-фотографом, определенно означала жизненную катастрофу. Не оттого ли старался он аккуратно обходить стороной даже те драматичные события, в центре которых поневоле оказывался?
“Черный четверг” июня 1956 года накрыл его аккурат в Познани, где, Бронярек документировал завершение монтажа и торжественное открытие очередного издания ежегодной международной ярмарки. “Когда первые колонны с (завода) Цегельского вошли на ярмарочную на территорию, я был как раз в российском (т. е. советском. – И. П.) павильоне, – вспоминал он незадолго до смерти. – Услышал какие-то крики; вышел и увидел, что идет группа людей с транспарантом “Хотим хлеба!”... Не фотографировал (их), считал, что это ненужно, и продолжал снимать ярмарку. Потом послышались выстрелы, началась паника. Подумал: съемка закончена, пора мотать домой”. На перроне стоял варшавский поезд, ну я в него и прыгнул…”
Не менее осторожно реагировал фотокор “Пшиязни” и на события весны 1968-го. “Мартовские столкновения на Краковском Предместье (в Варшаве) я наблюдал с лестницы костела Св. Креста. Видел, как избивали студентов. Подъезжали “суки” (польский аналог советских “черных воронков”. – И. П.), все вопили… Но я этого не фотографировал, лишь смотрел, как милиция бьет студентов… Что в этом необычного? Вот если бы студенты били милицию – другое дело”.
К героическим репортерам, готовым ради ошеломляющего кадра влезть в пасть аллигатора, внимательный и тонкий бытописатель Бронярек определенно не относился. О самых волнующих событиях польской истории 1960-х – начала 90-х потомки будут судить, скорее всего, по пронзительным свидетельствам Криса Ниденталя. Вот уж кто, не находясь постоянно в Польше, тем не менее умудрялся всякий раз оказываться в нужное время на нужном месте! Не стоит, правда, забывать, что Ниденталь обладал “ксивой” посерьезнее любого корреспондентского удостоверения: у него был британский паспорт. Но даже и у этого отважного поляка из лондонской диаспоры имелся личный страх, что в какой-то момент коммунистические власти попросту не впустят его в страну.
Едва ли Ромуальд Бронярек был банальным трусом – скорее, он относился к той породе необычайно ценных для любого недемократического режима профессионалов высокого класса, что абсолютно искренне не считают нужным соваться не в свое дело – и при этом, целиком сосредоточившись на оттачивании маэстрии, остаются равнодушными к славе. Его фамилия в Варшаве второй половины ХХ века “звучала гордо” – правда, благодаря “звездному” статусу кузена Зигмунта, ведущего международного обозревателя крупнейших национальных газет, “Жечьпосполитой” и “Трыбуны люду”. Ради карьерного роста кузен вступил в ПОРП и писал исключительно “как следовало”, что в сочетании с владением семью иностранными языками обеспечило ему многолетние должности в парижском и стокгольмском корпунктах. Венцом его послужного списка стали две четырехлетние аккредитации в Белый дом (последняя – на излете коммунистической эпохи, в 1985–1990). А затем, быстро осознав, что с таким прошлым приглашения в медиа свободной Польши он вряд ли дождется, Зигмунт Бронярек без труда нашел себя в новой реальности, опубликовав не менее дюжины популярных книжек по разным дисциплинам, благо, много всякого на свете повидал. Так и писал их одну за другой, пока не покинул этот мир в начале 2010-х.
Ясно, что, в отличие от именитого кузена, скромный и неведомый широкой публике фотограф Ромуальд и близко не относился к числу скомпрометированных селебритиз коммунистической эпохи. Однако ловкостью и гибкостью Зигмунта он не обладал.
Будучи почти десятью годами младше, он воспринял закрытие “Пшиязни” в 1990-м финалом своей профессиональной деятельности, даже не пытаясь ни найти нового работодателя, ни продолжать как “вольный стрелок” – фрилансер. Стояло ли за такой покорностью судьбе то, что сегодня называют выгоранием? На это очень похоже: с сопровождавшей его повсюду три с половиной десятилетия фотокамерой Бронярек расстался навсегда, превратившись в малоприметного пенсионера, доживающего век в квартирке на варшавском Муранове. По словам близких, выраженной ностальгией по ПНР он не страдал, однако и не морщился, когда речь заходила о прежнем строе. “За работу на шахте (где Бронярек “оттрубил” военную службу, с ходу угодив в стройбат как сын “классово чуждого” экс-полицейского в довоенной Польше. – И. П.) получил я прибавку к пенсии как пострадавший от режима ПНР, – заметил он в большом интервью 2013 года, – так что теперь и сам не знаю, как о себе думать: пострадавший ли я от социализма, или его строитель? Жизнь порой откалывает разные номера… Так или иначе, я не стану посылать проклятий ни в адрес “Пшиязни”, ни в адрес ПНР. Там я работал, зарабатывал, и не буду плевать в собственное гнездо. А что я чувствовал – это уж другое дело”.
Большое интервью, фрагменты которого приведены здесь, – фактически единственная записанная подробная беседа с маэстро. Составитель вышедшего в 2013 году альбома “Фотобиография ПНР. Рассказы репортеров” Лукаш Модельски подоспел как нельзя вовремя: жить Ромуальду Броняреку оставалось менее полугода. И в молодости-то не особо компанейский (хоть и неизменно улыбчивый, элегантно одетый и имевший успех у женщин), к старости фотограф и вовсе замкнулся в себе. Все свои пленки держал в герметичных жестянках, сложенных в неотапливаемом гараже, не подпуская к ним никого из домашних. Каким-то неизъяснимым чудом избежавшая атмосферных воздействий, эта огромная коллекция сегодня находится в Центре исторической документации Karta и в значительной части уже оцифрована.
Безвестность, в которой Бронярек пребывал после 1990-го, впрочем, была относительной: в профессиональной среде о нем не забывали. Его высоко ценил тот же Крис Ниденталь, к началу ХХI века снискавший мировую славу и окончательно перебравшийся в Варшаву. И нет никакого чуда в том, что в один прекрасный день обложку давно забытой “Пшиязни” выбрал своим cover photo респектабельный Vogue Polska: ясно же, что шеф-редактор лидера польского глянца, доводясь сыном Крису Ниденталю, знал фотографии Бронярека с детства! А спустя еще несколько лет тот же Филип Ниденталь возглавил кураторскую команду, подготовившую как экспозицию Przy Okazji , так и выпущенный по такой оказии альбом.
Но все это могло случиться, только когда в новой Польше успели основательно переоценить наследие культурного мейнстрима коммунистической эпохи. То, что на смену огульному презрению придет – и вскоре захлестнет всю страну, и в особенности ее столицу – мода на различные артефакты времен ПНР, было вполне предсказуемо. Однако, в отличие от некоторых посткоммунистических стран, в Польшу эта мода не явилась окутанной безмозгло-ностальгичным розовым флером – скорее, ей присуща осмысленная избирательность. Неслучайно рецензент того же “Вога” Мария Фредро-Смоленьска охарактеризовала выставку Przy Okazji как “одновременно восхищающую и гнетущую”. Даже по прошествии 35 лет вряд ли у кого-то в обществе возникли иллюзии, что из-за своей неистребимой веселости (в чем бы она ни состояла) “польский барак” коммунистической эпохи хотя бы на минуту переставал быть бараком.
И не исключено, что в незаслуженном молчании, по понятным причинам долго окружавшем творчество Бронярека, был определенный исторический смысл. По прошествии трех с лишним десятилетий у зрителя появилась новая, не “замыленная” обрыдлой идеологией оптика, позволившая увидеть работы фотокора “Пшиязни” в более широком и более естественном контексте развития фотоискусства послевоенной Европы – и оценить их качество. В этой оптике стало очевидно, как много общего у Бронярека с мастерами, например, итальянского неореализма 50–60-х годов. Ракурсы, позы, моды, структура композиций, игра светотени – все свидетельствует прежде всего и громче всего об эпохе и уж только затем (да и то не всегда) о политических реалиях тех мест, где весь этот увлекательный калейдоскоп “оказий” был отснят.
Задумывался ли сам фотограф о том, как могут быть восприняты его работы публикой и критикой в будущем – хотя бы спустя полвека? О том, что они вообще когда-либо будут показаны? Вполне вероятно. Иначе не изводил бы он километры пленки, примеряя на одну и ту же композицию по несколько десятков различных версий. Ведь ничего подобного стандартные редакционные задания не требовали, пяти-шести технически качественных дублей на сюжет хватало за глаза и за уши. Остальное редакцию не интересовало, оставаясь за кадром рутинного функционирования пропагандистского издания. Остальное было искусством ради искусства. Остальное уходило в личный архив, в штабеля круглых жестянок, росших в мурановском гараже, – и, казалось, в небытие. В условиях герметичного подцензурного вакуума фотограф Ромуальд Бронярек, подобно многим своим пишущим современникам, вполне осознанно работал “в стол”. Но пришло время, и барак рассыпался вместе с лагерем, тайники “стола” были вскрыты, и обнаруженным в них драгоценным ворованным воздухом можно вволю надышаться в нескольких залах варшавского Дома встреч с историей.
